"...Снова я увидел свой народ. Не только свой киббуц я увидел. Здесь, когда дом опустел от 125 сыновей, ушедших на фронт, жены, оставшиеся в укрытиях, матери и отцы, выдержали экзамен страхов и готовности, как ожидалось. Но вот я увидел город.
Не самый большой из городов, не самый патриотичный из городов. Город в Шароне - средний, просто город. С его лоточниками и рабочими. С его торговцами и безработными. Было ясное, прозрачное утро. Из тех, в какие человек, вставая им навстречу, недоумевает, может ли быть, чтобы в такое утро началась война? И тогда раздался голос из радиоприемников. Голос диктора, перечисляющий части резерва, призванные к мобилизации.
Более великие вещи со временем забываются. А этот голос не был похож на истерический голос диктора из страны Нила. На надменный голос диктора радио Варшавы в сентябре 1939. Это не был трагический голос пражанина. И не патетический прославленный голос Юрия Левитана из осажденной Москвы. Другой голос.
Как удары молотка каменотеса по камню. Перечисляя, он назвал не имеющие смысла кодовые имена резервных частей, и не добавил ни лозунга, ни призыва, закончил. И город - да, город! - как перестал дышать.
Я стоял, облокотившись на газетный прилавок. Продавец еще протягивал руку за газетой, и вдруг напрягся, услышав голос. Его глаза расширились, и он посмотрел не на меня, а дальше, и сказал, как будто удивленный: о, вызвали и меня! Свернул свои газеты и ушел. Из магазина напротив вышла продавщица, остановилась, слушая, на пороге. Застегнула нервно кофточку, закрыла сумку - и ушла. Мясник снял фартук, задвинул жалюзи - и ушел. На газоне стояла компания мужчин вокруг транзистора. Каждый раз, когда диктор называл кодовое имя, отрывался один из компании и уходил. Без слова оторвался другой - и ушел. Оторвался третий - и ушел. Как охапка ветвей, рассыпались беззвучно. Ушли. Стуча каблучками, навстречу мне шла девушка. Тут в нее попал голос - остановилась. Услышала. Повернулась - и ушла. И стало безмолвие в городе, которому нет подобия.
Я уже видел города в день приказа. Видел народы, выходящие на войну. Видел их, марширующих под крикливыми и оглушающими громкоговорителями. Видел их на вокзалах, обнимающих их жен, рыдающих в голос, и сгорбленных матерей. Видел их, проходящих строем, зацелованных губами легкомысленных женщин. Видел, как они уходили, и их штыки, украшенные свежими цветами. Стучащих подкованными ботинками, поющих грубые марши. Видел их, улыбающихся и заносчивых. И всегда вокруг толпа народа, машет им и кричит: ура! Виват! Хох-хох! Нех жие! Но я никогда не видел город, в таком безмолвии встающий исполнять свой долг. Чтобы выходил народ на битву с таким суровым ощущением судьбы и с молчанием готовности, выше которой нет - и это в Нетании и в Кирьят-Шмона, в Иерусалиме, в Тель-Авиве и в Беэр-Шеве - и вот это мой народ. И не знал я своего народа.
Аба Ковнер".
